Эдуард Солодовников

Все воскресенье я не вылезал из-за стола: писал для своей газеты стать. Прошло около часа, как моя работа застопорилась, зашла в тупик. Я не мог уже склеить ни строчки. В голове было мутно, горячо, шумно. Очевидно, требовалось развеяться, передохнуть.

Только я собрался это сделать, пришел Митя Юрин, предложил сходить на тягу. Он знает место – вальдшнепы валом валят… Что ж, на тягу, так на тягу. Правда, охотник я не ахти какой, тем более по вальдшнепу,  все же постоять вечерком с ружьишком да в весеннем лесу никогда не откажусь.

Мы снарядились и отправились.

Митя – май лучший приятель по охоте. С ним мы отверстали пешочком сотни километров охотничьих троп. Случалось тонули, плутали, голодали, и чуть не застрелил он меня, однажды ночью приняв за дикого кота: я, дурень, решив подшутить, возьми да замяукай из кустов благим матом… Митя прицелился на слух, - я расхохотался вовремя…

Словом, всякое бывало. Нет крепче такой дружбы, я так полагаю, и я ценю ее пуще всякой прочей.

В Мите мне нравилось многое: и то, что он охотник, как говорится, милостью божьей – ему нипочём ни метель, ни мороз: и то, что вынослив, как дьявол, несмотря на то, что вдвое меньше меня ростом и тщедушен телом; и то, что не в пример мне сильна в нем практическая сметка: прежде чем залезть в болото он тщательно обдумает, как из него можно выбраться, я же, наоборот, сперва залезу, потом ищу спасения и подаю сигналя бедствия…

Кое-что в нем, разумеется, мне не по душе. Но ведь кто из нас идеален! Кроме того, недостатки есть продолжение достоинств, как любил повторять сам Митя. Тут уже не заспоришь.

Истекает апрель. Слились в реки вешние воды. Земля готовиться к маю. Дни стоят чудесные. За весь месяц хоть бы облако затуманило солнце. Днем жара, что летняя, до 20 – 25 градусов. Кажется планета остановилась в своем вращении, подставила солнцу один бок, и оно печет, печет, с ярой беспощадностью доедая последний снег. Спасаясь от зноя, снег спрятался в глубокие овраги, в лесные трущобы, но и туда проникают вездесущие лучи и волны теплого въедливого воздуха. Лишь к вечеру холодные воздушные потоки выносятся из тайников начинают хозяйничать над засыпающей землей.

Мы приближаемся к лесу. Солнце остается над горизонтом на полчаса. Под его скользящим светом голые деревья заиграли теплыми красками: золотисто лиловой, коричневой, оранжевой, охристой. Даже осины багряно окрасились и рельефно выступили нам навстречу. Нас обдало прохладой остывшего воздуха.

Пепельно-серая листва в осиннике прикатана, как асфальт. Кое-где на ней серебрится паутинистая плесень – след только что сошедшего снега.

Митя шагает быстро, но бесшумно: он не топает сразу всей ступней, а мягко ступает с пяток на носки. Время от времени вслушиваясь сторожко, застывает мертвым пнем, и мне постоянно кажется, что такому искусству он выучился у гусеницы, которая в минуту опасности превращается в сучок.

Ни один подозрительный звук не минует небольших, посаженных почти под прямым углом к голове Митиных ушей. Они у него наподобие локаторов - отцеживают из массы звуков лишь те, какие заставляют кровь пульсировать горячей, а руки – плотней сжимать двустволку. Чуфыканье косача, хорканье вальдшнепа, шварканье селезня и кряканье утки, серебристый посвист рябчика – вот те звуки.

Сейчас Митино ухо не улавливает ничего достойного внимания.

Неподалеку, снуя вверх-вниз по стволу, булькает поползень. Пеночка-теньковка из невиданной струны извлекает китайские звуки: тянь-тень-тюнь-тинь. В глубине лесе страстно стонет витютень.

Из ближней деревни доносится прерывистое тарахтенье трактора, собачий брех, переливы гармони.

Митю все это, конечно, не интересует. Митя спешит на тягу. Место, облюбованное им, оказалось мне знакомо: пологий склон лесного оврага, по дну которого бежит ручеек. У дачное. - Сегодня я возьму пять долгоносиков, - самоуверенно заявляет Митя, растопырив пальцы, как морковки. Я с сомнением качаю головой. Он предлагает пари – я отказываюсь. Мы расходимся.

Я выбрал просторную охристо-коричневую поляну с шестью молодыми липами посредине. Липы какое-то время росли дружно вверх, ствол к стволу от одного корня, потом рассорились, каждая взяла свое направление, одна даже выгнулась дугой.

Крупной спрессованной солью лежит в орешниковой чаще снег. Изредка повевает низовой ветерок, наносит влажную прохолодь, запах талой земли, прелых листьев, отсыревшей древесной коры.

На границы сугроба и проталины из черной сырой земли вытянулся изжелта-белый острый росток, наколов на себя слежавший пласт листьев, как солдат, поднявший на штык врага. Так и видится, это произошло в один миг: вдруг высунулся из земли острый кинжал и пропорол листья.

Я зарядил ружье и прислушался. В звонко-отзывчивой вечерней тишине звуки разносятся гулко и свободно.

Птицы постепенно смолкают. Ручей на перепадке ведет вполголоса диалог, ни дать ни взять две девочки делятся секретами. У оврага рассыпалась трескучая дробь, как будто кто-то с невероятной частотой барабанит деревянной ложкой по пустой коряге. Это басистый голос сухого старого вяза: черный дятел желна примостившись на его гремучей твердой верхушке, правил клюв – лесной врач готовится к горячей весенней работе.

В детстве, помнится, я всегда принимал эту дробь за скип дуплистого дерева.

Солнце сквозисто пронизывает лес. Крупное, горячее, оно выбирает и высвечивает ветки кустов по концентрическим окружностям и потому видится как бы в золотистой паутине. Мне слышится потрескивание и шипение на огне старых дров. Не горят ли под солнцем кусты? Нет. Потрескивают ветки, освобождаются из-под снега, и разгибаются облегченно. Шипит подсыхающая листва, протыкаемая снизу молодыми побегами.

Лес затаился. Он внимательно вслушивается в царящий в нем любовный шепот и, довольный, после долгого зимнего сна медленно наливается соками земли, тяжелеет, набухает. Скоро наступит в его жизни дивная пора: из лилово-коричневого дыма ветвей начнут дыбится зеленые дымы юной листвы, и сквозь нее будут четко и черно прорисовываться стволы и ветви, в лесу будет еще светло, один за другим полезут из-под согретой старой листвы сморчки, и захочется, чтоб всегда так было – молодо и светло, и пахло грибами; однако дымы – бледно-зеленые, нежно-зеленые, голубовато-зеленые – будут безостановочно густеть, темнеть, клубиться, и вот зашумит под ветром новорожденная листва, и уж трудно будет различить скелеты стволов, и сплошная тень расплещется по подлеску, и застрянут, приглохнут в пустоте зеленых кудрей разнообразные звуки.

Я подумал о Мите: интересно, что сейчас переживает он? Или ничего, просто сжимает двустволку и, отключась от всего мира, настроился на одну волну? Стоя на зорьке почти до пояса в ледяной воле, он застывает, превращаясь вместе со своим отражением в карточного валета. Газа его настолько пристально отслеживают на бледном небе желанный крестик утиного силуэта, что порой даже комара принимает за утку…

Солнце запало за лес. Щедро повторяя цвета радуги, по зеленому склону неба разлилась заря. С востока ровным пологом поднимается темная синь ночи и начинает медленно растекаться по небу, сгоняя к западу водянистую лазурь, которая, слабо сопротивляясь, сжимается, и постепенно вся сторона заката начинает тлеть латунно-оранжевым светом. Тотчас над ней утренней росинкой заблестела Венера, наливаясь светом, словно соком.

Над головой небо темнеет, и чем быстрее, те ярче и обильнее проступают непроявленные точки звезд.

Сумерки смыкаются вокруг меня и надомной зримо, точно киты морские, сплошной дымно-серой стеной сливаются кусты. Вдоль снег призрачно синеет да блещет узкая металлическая полоса заката.

Тишина, какая жуткая тишина. Только ручей бормочет.

«Фырр! Фырр!» - на фоне светлой зари уселся на гибкую ветку дрозд. Ветка закачалась, голова дрозда неподвижна, а тело в такт покачивания ветки то приседает, то выпрямляется. Уравнялся, оправил перышки. Рассыпал, как бусы, округлую стеклянную трель. Ее живо подхватил другой дрозд, еще один, - Вроде переклички, все ли на месте? Все. Можно начинать жу.

Тишины как не бывало. С одной стороны понеслось: «Пил-пи-пид, пил-пи-пиво! Водевиль-водевиль-водевиль-фить-фить! Пи-пил! Пильво-пи-пи! Пильво-пи-пи! Юлюлюлюлюлю!...»

С другой: «Мотылек-мотылек-мотылек! Пирипиу-пирипиу-пирипиу!! Маррия! Пирипиу-пирипиу-пирипиу! Дурак-дурак-дурак! Митя? Потему? Потему? Потему? Нерлвы-нервлы-нервлы!».

Не буду клясться-божиться, будто дрозды выговаривают именно, что я услышал. Нет. Меня поражает разнообразие и неповторимость их песен. Скворец, внешне схож с дроздом, в свой подражательности неподражаем: чирикает воробьем, крякает уткой, цвинькает синичкой, насвистывает иволгой, блеет бекасом, булькает болотной курочкой, бьет перепелом и даже скулит несмазанной калиткой. Дрозд никому не подражает. Он – яростно увлечен своим искусством импровизатор, для которого все повторы – один из художественных приемов, поэтический творен.

Дрозд пел так, словно щипал клювом упругий воздух, и тот звучал на все лады невидимыми хрустальными бубенцами.

По верхушкам деревьев, словно срезая их, с рокотом стеганул выстрел. Он напомнил мне о цели моего прибытия здесь и о Мите. «Есть один!» - подумал я. Митя в молоко не стреляет.

Дрозд испуганно примолк, потом продолжил свое музыкальное сказание.

И вот… «Цпит! Цпит! Хоркорр-хоркорр!» Наконец-то! Сердце мое учащенно застучало, в висках зазвенело. Я тотчас забыл и про дрозда, и про прелести весеннего леса. По жидкой прозолоти зари за вершинами осин мелькнул силуэт большой птицы. То покачиваясь, то кренясь, вальдшнеп плавными бросками тянет в мою сторону. Меня будто отшвырнуло в седую глубь веков. Я был сейчас первобытным охотником, вальдшнеп – загадочной первоптицей. Кажется, нервы во мне звонко натянулись, как тетива настороженного лука. Мне хотелось, чтобы вальдшнеп шел ко мне боком, так удобней стрелять. Но он вынырнул прямо на меня, словно из небытия, почему-то огромный, вдвое больше обычного, длинноклювый, с гордым, поистине нездешним взмахом великолепно изогнутых крыльев. Я его увидел как будто впервые. Глубинные тайны внешней природы, извечную мудрость обновления, страсть любви и продолжения жизни несла в себе несуразно красивая птица, боясь расплескать хоть каплю.

В полном смятении я пальнул ему вслед не целясь. Он спокойно полетел дальше, роняя призывное: «Цпит-цпит, хоркорр-хоркорр…»

Я был счастлив и чуточку разочарован. Не потому, что разоравание было иного рода: промахнулся. Мое разочарование было иного рода: разбилось, мое привычное представление о лесном кулике как о птице чрезвычайно загадочной, «незаметной», «нездешней». Оказывается, он что ни есть земной, здешний, хотя и необыкновенный, своего рода «гений» среди птиц. И в том, что я постиг его, разумеется, мало нового, но постиг-то я сам! Это что-нибудь да значит. Никто другой, а я сам открыл для себя вальдшнепа. Разве в этом нет радости?

Дрозда моего как ветром сдуло. Пороховой дым светло голубеет на темной стене деревьев и, поднимаясь, деготно буреет на светлой полосе зари.

Митя выстрелил еще раз. И еще. Выстрелы раскатываются цепью эха, как каленые орехи по фанере, и гаснут.

Прошло минут семь, пока в мою сторону потянул второй вальдшнеп. Все это время, сгорая от нетерпения, я суеверно переходил с места на место, то взводил курки, то спускал курки – колдовал, призывая удачу. Но напрасно: и по второму я дал промах. И пошло… и тронулось! Как будто где-то прорвало запруду, долгоносики в самом деле повалили валом. Лес прямо-таки кишел вальдшнепами, отовсюду неслось томное хорканье и ципиканье. Я лупил, лупил, лупил… мимо, мимо, мимо. Бывает же так, черт подери, стоит промахнуться первый раз – покатится вся охота насмарку. Это – как первая нота в пении, как первый мазок в картине: Сфальшивил – не жди успеха.

Вскоре мой патронташ поредел. Последний патрон я заложил, когда уже мушки нельзя было разобрать.

Вальдшнеп обошел меня кругом, пронесся над головою. Я пальнул в угон наугад. Промах. Вслед за моим раздался совсем рядом выстрел Мити. Как всегда, он был точен: «мой» вальдшнеп, как будто ударясь о невидимую преграду, упал в кусты.

Затрещали ветви, захрустел снег – Митя ломился за добычей. Когда я к нему подошел, он стоял на одной ноге и, опираясь о ружье, вытряхивал из сапога снег. Возле него на снегу четко чернел неподобранный вальдшнеп.

- Только один? – удивился я.

Обув сапог, Митя распрямился – на поясе приторочены еще четыре птицы. Итого – пять! Какая точность! Ну и молодчага!

- А как ты? – спросил он в свою очередь.

- Ни одного. – ответил я и почувствовал, как краснею под его ироническим

взглядом.

- А я все гадал, чего это вальдшнепы так упорно твердят нынче: пустяк-пустяк, дробь-и-порох, пустяк-пустяк, дробь-и-порох… - убийственно пошутил он. Я жалко рассмеялся.

Домой мы шли молча. С востока поднималась большая спелая луна, похожая на матовый фонарь с городского проспекта – надоело висеть на столбе, тем более весной, сорвался и полетел над миром, себя показать и нас посмотреть.

Мне очень хотелось рассказать Мите о том, как много я сегодня увидел, перечувствовал, передумал, как много свежих впечатлений впустил в себя. Хотелось рассказать о девчоночьем бормотании ручья, о воинском ростке, о песне дрозда, о моем открытии вальдшнепа и от ом, что в его трагически выпученных глазах кроются тайны земных тысячелетий.

Но ничего этого я не рассказал. Побоялся, не поймет меня Митя, а то еще и посмеется.

Зато статья у меня, кажется, удалась.